Сатира и троллинг - близнецы-братья

Жена поэта открыла дорогу врагам Пушкина к его убийству вовсе не изменой, которой, как мы уже говорили, скорее всего, не было. Она облегчила им задачу тем, что сама не сумела оценить Пушкина по достоинству – помешало интеллигентское воспитание. Она поступила предательски, позволив приближаться к ней, говорить с ней ничтожеству по имени Дантес Геккерн. Даже самым безобидным общением она роняла честь жены Русского гения и бросала на него тень. Она не имела права даже смотреть в сторону пошленького навозного червя Дантеса Геккерна.
Во многом повинна в смерти поэта сестра Натальи Николаевны Екатерина, раболепствующая пред сим западным червём, подстраивавшая неожиданные для жены поэта встречи в своём доме. Для чего она это делала? Скорее всего, не по заданию враждебным сил, а из желания заслужить благосклонность своего ничтожного возлюбленного, ничтожество которого она не хотела, а может быть, по скудоумия, просто не в состоянии была оценить.
Пушкина раздражало волокитство Дантеса, бесило то, что презренный сожитель развратного Геккерна смеет приближаться к его жене – к женщине, которую он любил. Наталья Николаевна так и не сумела осознать свою роль.
Шайке убийц вовсе не нужно было, чтобы Дантес обязательно соблазнил жену Пушкина. Ей довольно было и того, что Наталья Николаевна не отвергала его ухаживаний. А далее уже всё вершилось с помощью самой отвратительной клеветы.
Пушкин разгадал, что не выскочка Дантес стоит во главе заговора, а организует всё «любезный муж» этого вертопраха – Геккерн старший. Именно Геккерна Пушкин и вызвал на дуэль. Но с трусливым гомосексуалистом сделалась истерика. В его планы не входило рисковать собой, он собирался стать в привычную позу, выставив перед собой Дантеса. Ведь этот его возлюбленный предназначался не только для омерзительных «нежных забав», но и для чёрных дел. Рисковал ли он Дантесом? Нет, всё было продумано, и риск был ничтожным. Для того, чтобы исход дуэли был предсказуем, для того, чтобы заказное убийство Русского гения свершилось, Дантеса одели в кольчугу. Они были уверены, что Пушкин не станет стрелять в лицо.

И уж никогда, ни в каких учебниках истории или литературы не упоминалось о письме Пушкина к Государю Императору Николаю Первому, которое он датировал 11 мая 1826 года. Вот это письмо:
«Всемилостивейший Государь!
В 1824 году, имев несчастие заслужить гнев покойного Императора, я был выключен из службы и сослан в деревню, где и нахожусь под надзором губернского начальства.
Ныне с надеждой на великодушие Вашего Императорского Величества, с истинным раскаянием и с твёрдым намерением не противоречить моими мнениями общепринятому порядку (в чём и готов обязаться подпискою и честным словом) решился я прибегнуть к Вашему Императорскому Величеству со всеподданнейшею просьбою…
Здоровье моё, расстроенное в первой молодости, и род аневризма давно уже требуют постоянного лечения, в чём и представляю свидетельство медиков. Осмеливаюсь всеподданнейше просить позволения ехать или в Москву, или в Петербург, или в чужие края».
И затем, на отдельном листочке, сделал приписку:
«Я, нижеподписавшийся, обязуюсь впредь ни к каким тайным обществам, под каким бы они именем не существовали, не принадлежать; свидетельствую при сём, что и ни к какому тайному обществу таковому не принадлежал и не принадлежу и никогда не знал о них».
И вот 18 сентября 1826 года встреча Государя Императора Николая Павловича и Александра Сергеевича Пушкина состоялась в Москве, в Чудовом монастыре.
Друг поэта граф Струтынский записал её по свежим следам со слов поэта, поведавшего ему о ней с искренним восторгом. Вот эта запись:
«Вместо надменного деспота, крутодержавного тирана, – рассказывал Пушкин, – я увидел человека прекрасного, благородного лицом. Вместо грубых и язвительных слов угрозы и обиды, я услышал снисходительный упрёк, выраженный участливо и благосклонно.
– Как, – сказал мне Император, – и ты враг твоего Государя, ты, которого Россия вырастила и покрыла славой. Пушкин, Пушкин, это не хорошо! Так быть не должно.
Я онемел от удивления и волнения, слово замерло на губах. Государь молчал, а мне казалось, что его звучный голос ещё звучит у меня в ушах, располагая к доверию, призывая о помощи. Мгновения бежали, а я не отвечал.
– Что же ты не говоришь, ведь я жду, – сказал Государь и взглянул на меня пронзительно.
Отрезвлённый этими словами, а ещё больше его взглядом, я, наконец, опомнился, перевёл дыхание и сказал спокойно:
– Виноват и жду наказания.
– Я не привык спешить с наказанием, – сурово ответил Император, – если могу избежать этой крайности, бываю рад, но требую сердечного подчинения моей воле; я требую от тебя, чтоб ты не принуждал меня быть строгим, чтоб ты помог мне быть снисходительным и милостивым. Ты не возразил на упрёк о вражде к твоему Государю. Скажи ему, почему ты враг ему?
– Простите, Ваше Величество, что, не ответив сразу на ваш вопрос, я дал вам повод неверно обо мне думать. Я никогда не был врагом моего Государя, но был врагом абсолютной монархии.
Государь Николай Павлович усмехнулся на это смелое признание и воскликнул, хлопая меня по плечу:
– Мечтания итальянского карбонарства и немецких тугенбундов, республиканские химеры всех гимназистов, лицеистов, недоваренных мыслителей из университетской аудитории. С виду они величавы и красивы, в существе своём жалки и вредны! Республика есть утопия, потому что она есть состояние переходное, ненормальное, в конечном счете, ведущее к диктатуре, а через неё – к абсолютной монархии. Не было в истории такой республики, которая в трудную минуту обошлась бы без самоуправства одного человека и которая избежала бы разгрома и гибели, когда в ней не оказалось дельного руководителя. Сила страны в сосредоточенной власти, ибо, где все правят – никто не правит, где всякий законодатель – там нет ни твёрдого закона, ни единства политических целей, ни внутреннего лада. Каково следствие всего этого? Анархия!
Государь умолк, раза два прошёлся по кабинету, затем вдруг остановился передо мной и спросил:
– Что же ты на это скажешь, поэт?
– Ваше Величество, – отвечал я, – кроме республиканской формы правления, которой препятствует огромность России и разнородность населения, существует ещё одна политическая форма – конституционная монархия.
– Она годится для государств, окончательно установившихся, – перебил Государь тоном глубокого убеждения, – а не для таких, которые находятся на пути развития и роста. Россия ещё не вышла из периода борьбы за существование, она ещё не добилась тех условий, при которых возможно развитие внутренней жизни и культуры. Она ещё не достигла своего предназначения, она ещё не оперлась на границы, необходимые для её величия. Она ещё не есть вполне установившаяся, монолитная, ибо элементы, из которых она состоит, до сих пор друг с другом не согласованы. Их сближает и спаивает только Самодержавие – неограниченная, всемогущая воля монарха. Без этой воли не было бы ни развития, ни спайки, и малейшее сотрясение разрушило бы всё строение государства.
– Неужели ты думаешь, – продолжал Государь, – что, будучи конституционным монархом, я мог бы сокрушить главу революционной гидры, которую вы сами, сыны России, вскормили на гибель ей? Неужели ты думаешь, что обаяние Самодержавной власти, вручённой мне Богом, мало содействовало удержанию в повиновении остатков гвардии и обузданию уличной черни, всегда готовой к бесчинству, грабежу и насилию? Она не посмела подняться против меня. Не посмела! Потому что Самодержавный Царь был для неё представителем Божеского могущества и Наместником Бога на Земле, потому что она знала, что я понимаю всю великую ответственность своего призвания и что не человек без закала и воли, которого гнут бури и устрашают громы.
Когда он говорил это, ощущение собственного величия и могущества, казалось, делало его гигантом. Лицо его было строго, глаза сверкали, но это не были признаки гнева, нет, он в эту минуту не гневался, но испытывал свою силу, измерял силу сопротивления, мысленно с ним боролся и побеждал.
Он был горд и в то же время доволен. Но вскоре выражение его лица смягчилось, глаза погасли, он снова прошёлся по кабинету, снова остановился передо мной и сказал:
– Ты ещё не всё сказал, ты ещё не вполне очистил свою мысль от предрассудков и заблуждений, может быть, у тебя на сердце лежит что-нибудь такое, что его тревожит и мучит? Признайся смело, я хочу тебя выслушать и выслушаю.
– Ваше Величество, – отвечал я с чувством, – Вы сокрушили главу революционной гидры, Вы совершили великое дело. Кто станет спорить? Однако… есть и другая гидра – чудовище страшное и губительное, с которым Вы должны бороться, которое должны уничтожить, потому что иначе оно Вас уничтожит!
– Выражайся яснее, – перебил Государь, готовясь ловить каждое моё слово.
– Эта гидра, это чудовище, – продолжал я, – самоуправство административных властей, развращённость чиновничества и подкупность судов. Россия стонет в тисках этой гидры поборов, насилия и грабежа, которая до сих пор издевается даже над вашей властью. На всём пространстве государства нет такого места, куда бы это чудовище не досягнуло, нет сословия, которого оно не коснулось бы.
– Общественная безопасность ничем у нас не обеспечена, справедливость – в руках самоуправств! Над честью и спокойствием семейств издеваются негодяи, никто не уверен ни в своём достатке, ни в свободе, ни в жизни. Судьба каждого висит на волоске, ибо судьбою каждого управляет не закон, а фантазия любого чиновника, любого доносчика, любого шпиона.
– Что ж удивительного, Ваше Величество, если нашлись люди, чтоб свергнуть такое положение вещей? Что ж удивительного, если они, возмущённые зрелищем униженного, страдающего Отечества, подняли знамя сопротивления, разожгли огонь мятежа, чтоб уничтожить то, что есть, и построить то, что должно быть: вместо притеснения – свободу, вместо насилия – безопасность, вместо продажности – нравственность, вместо произвола – покровительство законов, стоящих надо всеми и равных для всех!
После паузы Пушкин продолжил:
– Вы, Ваше Величество, можете осудить развитие этой мысли, незаконность средств к её осуществлению, излишнюю дерзость предпринятого, но не можете не признать в ней порыва благородного. Вы могли и имели право покарать виновных, в патриотическом безумии хотевших повалить трон Романовых, но я уверен, что, даже карая их, в глубине души, Вы не отказали им ни в сочувствии, ни в уважении. Я уверен, что если Государь карал, то человек прощал!
– Смелы твои слова, – сказал Государь сурово, но без гнева, – значит, ты одобряешь мятеж, оправдываешь заговорщиков против государства? Покушение на жизнь Государя?
– О, нет, Ваше Величество! – вскричал я с волнением. – Я оправдываю только цель замысла, а не средства. Ваше Величество умеете проникать в души, соблаговолите проникнуть в мою и Вы убедитесь, что в ней всё чисто и ясно. В такой душе злой порыв не гнездится, а преступление не скрывается!
– Хочу верить, что так, и верю, – сказал Государь более мягко, – у тебя нет недостатка ни в благородных побуждениях, ни в чувствах, но тебе недостаёт рассудительности, опытности, основательности. Видя зло, ты возмущаешься, содрогаешься и легко мысленно обвиняешь власть за то, что она сразу не уничтожила это зло и на его развалинах не поспешила воздвигнуть здание всеобщего блага. Знай, что критика легка и что искусство трудно: для глубокой реформы, которую Россия требует, мало одной воли монарха, как бы он ни был твёрд и силён, ему нужно содействие людей и времени.
Император внимательно посмотрел на поэта и продолжил убежденно:
– Нужно объединение всех высших и духовных сил государства в одной великой передовой идее; нужно соединение всех усилий и рвений в одном похвальном стремлении к поднятию самосознания в народе и чувства чести в обществе. Пусть все благонамеренные, способные люди объединятся вокруг меня, пусть в меня уверуют, пусть самоотверженно и мирно идут туда, куда я поведу их, и гидра будет побеждена! Гангрена, разъедающая Россию, исчезнет! Ибо только в общих усилиях – победа, в согласии благородных сердец – спасение.
Поэт слушал внимательно, и Государь не мог не заметить заворожённого взгляда, обращённого на него. Чистота души, великой души поэта была налицо, и Николай Павлович сказал:
– Что до тебя, Пушкин, ты свободен. Я забываю прошлое, даже уже забыл. Не вижу пред собой государственного преступника, вижу лишь человека с сердцем и талантом, вижу певца народной славы, на котором лежит высокое призвание – воспламенять души вечными добродетелями и ради великих подвигов! Теперь можешь идти! Где бы ты ни поселился, ибо выбор зависит от тебя, помни, что я сказал и как с тобою поступил, служи Родине мыслью, словом и пером. Пиши для современников и для потомства, пиши со всей полнотой вдохновения и совершенной свободой, ибо цензором твоим буду я!».

Взаимоотношения Пушкина и Николая Первого не стали секретом для светской черни. И она, поначалу встретившая возвращение Пушкина из ссылки восторгами, стала изливать из своего омерзительного зева потоки беспрецедентной и пошлой клеветы.
Особенно возмутило светскую чернь стихотворение «Стансы Толстому»:
Философ ранний, ты бежишь
Пиров и наслаждений жизни,
На игры младости глядишь
С молчаньем хладным укоризны.

Ты милые забавы света
На грусть и скуку променял
И на лампаду Эпиктета
Златой Горациев фиал.

Поверь, мой друг, она придёт,
Пора унылых сожалений,
Холодной истины забот
И безполезных размышлений.

Завес, балуя смертных чад,
Всем возрастам даёт игрушки:
Над сединами не гремят
Безумства резвые гремушки.

Ах, младость не приходит вновь!
Зови же сладкое безделье,
И легкокрылую любовь,
И легкокрылое похмелье!

До капли наслажденье пей,
Живи безпечен, равнодушен!
Мгновенью жизни будь послушен,
Будь молод в юности своей!

Я.Н.Толстой был членом «Союза благоденствия» и одним из руководителей кружка «Зелёная лампа», то есть, одним из самых ярых врагов Православия, Самодержавия и России. В стихотворении он представлен «легкокрылым повесой», для которого масонские штучки, разве что сладкое безделье, а не величайший вред Отечеству. Подобные вертопрахи и вышли на Сенатскую площадь, послушно следуя тому, что им приказывали западные хозяева.
Ф.Воейков, один из подобных вертопрахов, разразился в ответ безстыдной, мелочной и низкопробной эпиграммой, стремясь больнее уколоть Пушкина:

Я прежде вольность проповедал,
Царей с народом звал на суд,
Но только царских щей отведал,
И стал придворный лизоблюд.

Александр Сергеевич Пушкин ответил на клеветы и эпиграммы блистательным и убийственным для светской черни стихотворением «Друзьям»:

Нет, я не льстец, когда Царю
Хвалу свободную слагаю:
Я смело чувства выражаю,
Языком сердца говорю.

Его я просто полюбил:
Он бодро, честно правит нами;
Россию вдруг он оживил
Войной, надеждами, трудами.

О нет, хоть юность в нём кипит,
Но не жесток в нём дух державный:
Тому, кого карает явно,
Он втайне милости творит.

Текла в изгнанье жизнь моя,
Влачил я с милыми разлуку,
Но он мне царственную руку
Простёр – и с вами снова я.

Во мне почтил он вдохновенье,
Освободил он мысль мою,
И я ль, в сердечном умиленье,
Ему хвалу не воспою?

Я льстец? Нет, братья, льстец лукав:
Он горе на Царя накличет,
Он из его державных прав
Одну лишь милость ограничит.

Он скажет: «Презирай народ,
Глуши природы голос нежный!»,
Он скажет: «Просвещенья плод –
Разврат и некий дух мятежный!».

Беда стране, где раб и льстец
Одни приближены к Престолу,
А небом избранный певец
Молчит, потупя очи долу.

- Почему Вы в трауре, сударь? - спрашивает Ржевский у встреченного приятеля.
- У меня большое горе, поручик. Жену недавно схоронил.
- Боже, отчего скончалась Ваша супруга?
- От рака.
- Что вы! Ведь это была ее любимая поза.
- Да Вы меня не поняли. Это дырка в желудке.
- Ну, граф, Вы мне льстите…