Неверующий человек - это животное?

Анастасия Миронова
Полгода без религии. Личный опыт

В эти примерно дни исполняется полгода, как я перестала называть себя религиозным человеком. По совпадению, полгода же исполняется тому счастливому моменту, когда я прочитала «Всемирную историю» издания Академии наук СССР 1956 года. Хотя... никакого совпадения в этих двух датах нет — все логично и крепко связано...

Однако, по порядку.

Сильно верующей я никогда не была. В пору юности случались в моей жизни приливы религиозных чувств: я постилась, ходила пешком в храм, отстаивала службы и даже искренне рыдала перед алтарем. Чувства, связанные с ощущением бога, были чем-то вроде катарсиса, озарения и легкой истерики, вместе взятых и упакованных в мою голову путем многолетней религиозно-просветительской деятельности всего нашего общества.

Лет после двадцати я стала ходить в храм реже: потребность в этом была не столь сильна, чтобы побороть нехватку времени или обыкновенную лень.

Позже лень сменилась сознательным избеганием храмов. Среди моих знакомых было много церковно-, священнослужителей или их родственников. Батюшек, матушек я видела вне храма с отрочества и, судя по всему, к возрасту сознательной зрелости насмотрелась на них вдоволь. Разумеется, я хотела быть порядочной православной христианкой, поэтому убеждала себя в том, что все эти люди — завистники, рвачи, развратники — лишь тля, болезнь на теле Церкви. Болезнь пройдет, тля сойдет, а Церковь останется. Я убеждала себя, но ходить к православным батюшкам все равно не хотела.

Я также стала стыдливо замечать, что встречала в своей жизни не так уж много умных попов, а тем более — их матушек. Есть батюшки в глухих приходах — настоящие подвижники: денег от епархии почти не получают, на селе и за попа, и за врача, и за няньку трудятся, храмы сами восстанавливают. Есть такие, но образованных я лично среди них не встречала.

Я бывала в храме все реже и реже. Тем временем, пошли по Руси чесом то пояса Богородицы, то святые апостольские мощи, то иконы чудотворные. В разных городах я встречала очереди из тысяч православных, пришедших поклониться раке с мощами или окладу с иконой. Начались православные митинги, православные ярмарки. Они появились в моем городе, их показывали по телевизору. Я всматривалась в эти лица и они мне не нравились. Что уж ходить вокруг да около: лица православных активистов, завсегдатаев православных выставок нередко очень глупы, слова их просты, мысли пещерны, сами они, с головы до ног, покрыты суеверием.

И тогда я стала думать, почему моя религия привлекает по большей части необразованных внушаемых людей с глупыми лицами, а образованных и умных — отталкивает. Но думала недолго, потому что об этом всегда неприятно думать. Я просто сократила походы в храм до двух-трех раз в год, а пространную ежевечернюю молитву заменила коротенькой: всего несколько фраз и три крестных знамения. На этом свои отношения с богом я временно ограничила.

Весной я закончила свою трудовую деятельность и посвятила свободное время чтению. Начала с изучения истории древнего востока. Проглатывала разные монографии по истории Междуречья, древнего Египта, Палестины... Ветхий завет, между прочим, местами перечитала, с культорологическим, так сказать, интересом. Закрепить прочитанное решила академической «Всемирной историей». И... разуверилась.

Здесь надо отметить, что читала я с детства очень много. Эпос о Гильгамеше прочла в старших классах, еще в школе увлекалась древней историей, археологией и антропологией. Я знала, при каких обстоятельствах человек приручил лошадь, чем отличались орудия верхнего и среднего каменного века и что общего у Библии с древнеегипетскими, ашшурскими и нововавилонскими текстами. Однако это все не мешало мне ходить в храм и верить в бога. Понимаете? Не мешало.

А потом вдруг — помешало. Посидев несколько месяцев за книгами, я окончательно приняла столь горькую для меня правду: история религии рукотворна, предельно изучена и не оставляет никакого места для мистики. Более того, конкретно православие организовано по той же модели, по какой управляло первыми рабовладельческими обществами жречество. Прочитала я все это, уложила в голове и пошла спокойно копать грядки.

Но примерно в июне-июле я, несмотря на вольную деревенскую жизнь, солнце, купание и небывалый урожай, вдруг впала в депрессию. Именно депрессию: страшную, не дающую уснуть, сопровождающуюся беспрерывной тревогой и отдающей в психосоматику, то есть, то в руку, то в ногу, то в бок. У меня начались покалывания в разных местах, боли в спине. Я стала лихорадочно искать у себя болезни, а после смерти Антона Буслова у меня из головы не выходил рак. Я засыпала, просыпалась, умывалась, ела, читала, писала, слушала музыку с этой постоянной пульсирующей мыслью — о раке. Депрессия превратилась в сплошной приступ страха.

Затем я поняла, что боюсь не самого рака, а в целом — внезапности и неотвратимости смерти. Меня может сбить машина, я могу попасть под поезд, у меня может случиться рак... Боязнь внезапной смерти едва ли не парализовала меня: я решила избавиться от ряда рисков и не летать, в автомобиль садиться только при острой необходимости, на электричке ездить лишь по делам. Жизнь существенно померкла, а я получила все шансы на путевку в дурдом.

Но тут я начала думать. Я всегда была умненькой девочкой и всегда думала о смерти. Но никогда — никогда прежде! — она не пугала меня с той силой, как минувшим летом. Я захотела понять, почему, и поняла. Все дело в религии. В этом костыле, который поддерживает на ходу особенно слабых и боязливых.

Первое, что я имею сообщить неверующим, которые никак не могут понять своих уверовавших сограждан: без религии, друзья мои, страшно. Далеко не каждый человек с ранних лет способен жить один на один с двумя главными вопросами: что ТАМ и когда смерть? Если у тебя есть религия, ты не должен жить с этими вопросами. Ты всегда знаешь, что ТАМ. И ты, в общих чертах, представляешь, как тебе нужно жить, что есть, с кем спать или не спать, чтобы попасть в нужное место и в нужный срок. Не греши, не завирайся, не зазнавайся, ходи в церковь, делай пожертвования, помни о боге и, вероятно, все у тебя будет хорошо: доживешь до правнуков, умрешь во сне, попадешь к Христу. Исключения редки и не должны пугать порядочного христианина. Впрочем, конкретно в православии есть другая удивительная традиция, которая объясняет внезапную смерть тем, что так господь забирает самых хороших, не давая им время на покаяние, а долгую жизнь, старческую немощь и постепенное угасание он готовит грешникам — чтобы те имели время покаяться. Традиция, согласитесь, устрашающая. Вероятно, она породила в русских некоторый фатализм, инфантильное отношение к богу и разобщенность целеполагания.

Так или иначе, даже рискуя попасть в группу очень хороших и потому взятых господом преждевременно, православный человек живет спокойно. В личной культуре воля не требуется, для того, чтобы прожить жизнь, смелость перед неизвестностью не нужна.

И когда господа агностики, атеисты и просто равнодушные спрашивают, почему миллиарды людей держатся за религию вопреки абсурду, они забывают, что людям этим без религии страшно. За возможность жить без страха перед смертью и неуправляемостью жизни они платят большую цену: позволяют себя обирать, берутся за оружие, идут на поводу у политизированного жречества. Орут на митингах, затягивают пояса, закрывают глаза на коррупцию в церкви — все ради него, ради спокойствия, ради свободы от мыслей о смерти. Будь человек бессмертен, религии бы не существовало. Разумеется, в каждой религии есть свои мученики, бесстрашно умиравшие за веру. Есть свои интеллектуалы, есть свои нравственные и духовные авторитеты. И, кстати, мой отход от православия нисколько не уменьшает моего интереса к жизни и наследию отцов Церкви, к феномену старчества, к духовным поучениям старцев. В православии были великие люди, оставившие после себя великие работы. Но это не меняет моего убеждения: большинству людей вера нужна, чтобы их не парализовал страх внезапной смерти. Ну, или для жизни в обществе с традиционным укладом, если угораздило в таком родиться. В этом случае принадлежность к религии является единственным условием выживания. У нас, боюсь, неверие тоже совсем скоро станет преследоваться минимум остракизмом, а то и сечением плетью.

Второе мое сообщение публике заключается в следующем. Религия, господа, дело интимное. По моим наблюдениям, любая демонстрация религиозности, вывод ее в публичное пространство свидетельствует как минимум о пограничном состоянии человека: либо он не очень крепко верит, либо, наоборот, встал на путь фанатика. Это не касается неотъемлемых публичных ее атрибутов, диктуемых государством или тоталитарным обществом: одеяние священнослужителей, хиджабы у мусульман, публичные праздники, куда должны являться все.

Знайте: если человек пошел на митинг за веру, если он отчитывается в интернете о каждом чихе в храме, если оскорбляет за своего бога, у него проблемы с его собственной религией. Это аксиома.

Кстати, об оскорблении. Третье мое утверждение: верующего нельзя оскорбить. Пока я была верующей, оскорбляли меня разве что другие верующие: своей агрессией, глупостью, дремучестью... Я смеялась над законом о защите моих чувств, а тем, кто посмел им воспользоваться, советовала не ходить в суд, а утереться и жить дальше. Не от слюней чужих утереться, а от своих соплей. Нюни вокруг религии распускать не надо.

Четвертое: религия, мораль и этика — не взаимосвязаны. Отойдя от религии, я не отступила от морали, нравственность моя не пала. И я, бывшая христианка, и мои друзья — прожженные атеисты, и глубоко верующие православные одинаково не убивают, не крадут и не прелюбодействуют. Это не христианская мораль, а общечеловеческая, она — в нашем быту, в нашем обществе.

А вот в заповедях есть и мораль устаревшая. Например, запрет желать раба ближнего твоего. Чувствуете конфуз? Да и с почитанием родителей не все гладко. Это, безусловно, общечеловеческая ценность, однако в условиях рабовладельческого общества смысл заповеди был несколько... полнее. Во-первых, под старшими в оригинале подразумевалась еще и власть, во-вторых, глава семейства имел безраздельные права на членов семьи и во времена Эзры евреи могли спокойно сдавать своих детей, сирых племянников и всех абсолютно членов семьи женского пола в рабство. Непочитание родителей тогда являло собой такую же угрозу рабовладельческому строю, как и неуважение прав собственности на рабов. Эту мораль я действительно не поддерживаю. Но, получатся, что ее поддерживают те верующие, которые безапелляционно включают элементарные моральные нормы общества в достояние религии.

Я бы хотела, чтобы каждый верующий христианин свой завтрашний день начал с анализа хотя бы двух упомянутых заповедей и с разбора десяти заповедей блаженства: так уж хорош будет мир, где кроткие, голодные и преследуемые найдут отдохновение только на том свете?

В заключении я скажу такую вещь, за которую верующие на меня страшно обидятся. А если учесть, что обиды и православных, и мусульман носят нынче вполне конкретные последствия в виде статей Уголовного кодекса, то... В общем, друзья, говорю как на духу: взрослому образованному человеку верующим быть стыдно. И мне стыдно за свое прошлое, потому что веру я воспринимаю именно как проявление слабости, бессилия перед той самой неуправляемостью жизни и внезапностью смерти. Страшно жить без веры, без этого костыля, с помощью которого — и с божьей, конечно, помощью — верующий благополучно, без лишних потрясений, переберется из мира сего в никуда. Страшно хромым жить без костыля, болящим — без лекарств, страдающим унынием — без антидепрессантов. Но показывать это на публике — дурной тон. Ищите силы скрывать свою слабость, свой страх перед смертью, свое неумение жить в одиночестве, свою внушаемость.

И уж, тем более, не заставляйте сильных притворяться слабыми. Теперь-то я точно знаю, что есть в мире сильные люди, которые живут без религии и не боятся смотреть навстречу неминуемой истории. Клерикализация общества вынуждает их прятать свою смелость и надевать маску слабости, потому что слабость сегодня у государства в почете.